Как я открывал Америку

Нет, нет, я не Кащей Бессметный и с Христофором Колумбом не плавал. И в США не бывал. Собственно, за пределы России, к сожалению, никогда не выезжал. К сожалению, потому что хотелось бы увидеть мир. Не сложилось. Но у меня есть свой опыт постепенного осознания отличий между "мы" и "они".

Нет лучше средства понять своё, родное, чем беседа с человеком иной культуры, если, конечно, хватит терпения и такта выслушать собеседника, ведь иностранец может походя, не желая того, больно ударить по национальному самолюбию. Я не о тех господах, что убеждены в дикости русских, разгуливающих круглый год в валенках на босу ногу и с "калашниковым" за плечом. Ещё в пионерском возрасте жадно слушал своего одноклассника, которому посчастливилось побывать в "Артеке". Помимо всего прочего он рассказал, что там были, правда, совсем недолго ребята из США. "Они, ‑ говорил Серёга, ‑ очень удивились, что мы не ходим во всем красном". "А почему в красном?", – допытывался я. "Ну, понимаешь, как тебе объяснить, они нас всех считают коммунистами, а коммунисты должны всегда быть во всём красном". Для очень и очень многих господ с Запада мы и по сей день ходим "во всём красном". О чем с такими "знатоками" говорить? Мне, по счастью, повезло встречаться с людьми неглупыми и свободными от нелепых стереотипов. Эти встречи и разговоры, иногда мимолетные, иногда продолжительные, постепенно сложились в определенную картину. И я не в претензии, если она кому-то покажется субъективной.

Когда при Горбачеве Саратов перестал быть закрытым городом, на берега Волги стали "просачиваться" представители "иного мира", например, учёные, приезжавшие в СГУ. Один из них, по-моему, американец, в кулуарах конференции, где я ошивался и "грел уши", мимоходом бросил фразу, которая меня очень задела. "Вы радуетесь перестройке, но не понимаете и не видите, что будет дальше. Первыми, кого рынок выбросит на улицу – будут гуманитарии. Их выставят шарлатанами и бездельниками, на которых не стоит тратиться. Вы, русские, не знаете что такое деньги. Большие деньги раздавят ваше общество". Не скрою, меня страшно уязвил этот невесёлый прогноз. "Здесь вам не Америка, "поэт в России больше, чем поэт", у нас всегда будут востребованы люди мысли и слова! И почему это мы не знаем что такое деньги?! Тоже мне бином Ньютона! Мало денег ‑ плохо, много – хорошо, чем больше, тем лучше. Вот и всё", ‑ так гордо и пафосно опровергал я (мысленно, разумеется) нелепое буржуйское пророчество. И только гораздо позднее понял, о чем предупреждал нас этот непонятый пророк.

1994 год был для меня особым не только потому, что я впервые за много лет побывал в Ленинграде (кажется, его тогда уже переименовали в Санкт-Петербург), но и потому, что осели в памяти две занимательные истории.

В купе поезда моими соседями оказались два молодых человека из Саудовской Аравии, студенты-медики из Саратова. Один из них по-русски говорил плохо и потому предпочитал улыбаться и помалкивать, второй, напротив, шпарил почти без акцента и ошибок. Кстати, с тех пор удивляюсь, что коренные русские, порой с высшим образованием, не могут без "типа" и "короче" построить ни единого предложения.

Я от души повеселился, когда этот парень с Ближнего Востока назвался Федей. Так его прозвали однокурсники, а он и не возражал. Вот этот самый "Федя" и поведал о том, как оказался в России. Он, "последыш", появился на свет, когда его папе и маме было уже за сорок. Все его братья и сёстры усилиями родителей получили образование на Западе и разъехались кто куда. А на "Федю", точнее, на его обучение и проживание в Европе, денег в семье почти не осталось. Тогда семейный совет и решил отправить его учиться на медика в Россию, да не в Москву, где все дорого, а в Саратов. Как и почему в расчетах его родных всплыл наш город я не спросил.

"Федя", несмотря на молодость, был поразительно прагматичен, он рассчитал свою жизнь на много лет вперед. Закончит учиться и вернётся на родину, там взяв ссуду (а что-то подбросят братья и сёстры) откроет своё дело. Года за три-четыре обрастёт клиентурой и расплатиться с кредиторами. Став в своём городе известным врачом, женится и будет вести жизнь обеспеченного и уважаемого человека. Но самое главное он приберёг на конец. Изложив свой жизненный план, он тепло отозвался о друзьях-однокурсниках, но признался: "Не понимаю, ради чего они учатся". Я был озадачен. "То есть как это? Ради того же, что и вы". "Нет, не так. Я же вам рассказал, что и как будет у меня. А они после медфака  и ординатуры будут за гроши сидеть всю жизнь в поликлинике", ‑ пояснил мой собеседник. "Почему у вас в России так? Ведь высшее образование – это капитал, который надо правильно использовать". "Федя" выжидательно смотрел на меня, но что я мог ему сказать тогда, если и сейчас не нахожу разумного ответа на этот вопрос? Разве что отделаться банальностью: мол, тебе, "Федя", "умом Россию не понять", но не думаю, что это прозвучало бы очень убедительно.

В Питере я поселился в гостинице ЛОСХ (Ленинградского отделения союза художников) на Мойке. Меня сразу предупредили о грядущем подселении. Ждать пришлось недолго. К вечеру следующего дня в мой номер вошёл человек, лет пятидесяти, а за его спиной маячил другой подселяющийся, примерно того же возраста. "Юрий ГрАчев, из Америки", ‑ деловито отрекомендовался первый из них. "А это Саша, мой земляк", ‑ кивнул он на второго. "Он тоже из Америки?", ‑ осторожно поинтересовался я. "Нет, он из Пензы", ‑ спокойно ответил ГрАчев. По тому как изувечил он свою фамилию (с ударением на первом слоге и через букву "е" ‑ во втором), я заключил, что это, кажется, не розыгрыш.

Около часа я помогал "сокамерникам" обустроиться в тесной, явно не рассчитанной на троих, гостиничной каморке. У ГрАчева было пять или шесть громадных баулов, которые долго не удавалось распихать так, чтобы они никому не мешали. Наконец, устроившись, ГрАчев с удовольствием глянул в окно с видом на Мойку и скомандовал: "Саня, доставай! Будем знакомиться, как у нас, русских, полагается". Саня был наготове и только ждал команды. Услышав заветный пароль, он распахнул сумку и в миг организовал выпивку и закуску. Так и состоялось моё знакомство с русским художником из Америки Юрием ГрАчевым.

Я и сейчас в деталях помню неторопливый монолог "американца" (говорил в основном он), потому что это была удивительная и грустная история, рассказанная от первого лица.

Юрий и Александр – действительно оказались земляками и одноклассниками родом из Пензы. Только Саня, окончив десятилетку, так и остался слесарить в родном городе, а Юрий после школы махнул в "град Петров", где и состоялся как художник. В какой-то момент ему стало душно в СССР без свободы творчества. Выехать из Союза было сложно, но Юрий заключил фиктивный брак с еврейкой и та, эмигрировав в США, потребовала выпустить "мужа" из СССР для "воссоединения семьи". Так пензяк Грачёв стал американцем ГрАчевым.

Большим художником в свободной стране ему стать не удалось. Там и своих талантов хватает. Расписывал декорации для маленькой нью-йоркской студии, создал семью, вырастил дочь, но два года назад умерла его жена, а ещё через год сменился хозяин студии. Новый владелец оказался гомосексуалистом, окружил себя смазливыми юнцами и немедленно уволил всех сотрудниц. Русский "натурал" в эту гей-компанию тоже не вписывался и его "попросили". Так Юрий потерял работу и остался один. "Хорошо, что успел выдать замуж дочь и скопить кое-что на старость", ‑ сказал он, крякнув после рюмки водки и смачно хрустнув огурцом.

Перестройка открыла ему путь на родину, где он не был двадцать лет. Вот и приехал он сначала в Пензу, к другу детства, а затем приятели по настоянию ГрАчева махнули в Питер.

Тут я решился задать мучавший меня вопрос. "Слушайте, тёзка, а что у вас в сумках?". "Да там, таблетки, шприцы, медикаменты всякие". "А в Штатах это дефицит или очень дорого?", ‑ съязвил я и сразу об этом пожалел. Как оказалось, врачи обнаружили у ГрАчева рак желудка, предупредив, что жить он будет плохо и недолго. Поэтому он и приехал в Россию, понимая, что другого случая не представится. В Питере обошел друзей молодости и увидел страшную нищету. Многие из его знакомых тяжко болели, но денег на лекарства не было. Не то, что не хватало, просто не было денег. И русский американец, оставив заначку на обратный билет и "прокорм", все оставшиеся доллары потратил на лекарства для друзей-художников. "Завтра развезём по адресам. Поможешь?", ‑ впервые за весь вечер вступил в разговор Саша. "Конечно", ‑ ответил я. Но моя помощь не понадобилась. Утром за Юрой заехал его старый друг, мы погрузили баулы в задрипаный, еле живой "Москвич" и Юрий сказал, что в гостиницу больше не вернётся: он  вместе с другом до самого отлёта за океан останется жить у своего знакомого. Прощаясь, он оставил мне свой адрес в Нью-Йорке. Вернувшись в Саратов, я несколько раз писал ему, но ответа так и не получил. Юрия, конечно, давно уже нет в живых. Рак он и в Америке рак. И вспоминая русского американца, этого сильного духом, доброго и бескорыстного человека, всегда испытываю чувство щемящей тоски. Эх, тёзка, тёзка, как рвался ты в эту обитель свободы, как стремился уехать подальше и навсегда, а душой так и не принял Америку, так и остался для тамошних обывателей чужим и странным русским; и она, Америка, тебя не приняла, видимо, смешны ей твои широта и щедрость душевная, другое там нужно для успеха, совсем другое … Так легко и просто решил ты изменить свою жизнь, сделать её поярче, устроить получше, поспокойней, побогаче … А в итоге ‑ ноль, глупый, круглый ноль.

Здоровый иммунитет понятие не только биологическое, но и социальное. Многие народы Запада и Востока выработали стойкий иммунитет к общественным болячкам. Они научились просчитывать наперед близкие и отдалённые последствия своих действий, добиваться благополучия, сохраняя стабильность. У нас это никак не получается. Мы упорно пытаемся противопоставить сюрпризам истории капризы собственных мечтаний. А это и есть знаменитый русский "авось".

В начале прошлого века Д.И. Менделеев, сопоставив темпы развития и ресурсы стран Европы и Северной Америки, предсказал, что к середине XX столетия в мире останется только две сверхдержавы: США и Россия, в которой к тому времени будет проживать не менее 400 000 человек. В первой части своего прогноза ученый оказался прав, но он не мог предвидеть, что его родина станет полигоном нескончаемых экспериментов, что за сто лет (а это лишь четыре поколения) страна потеряет даже не миллионы, а десятки миллионов своих граждан.

Мы народ эмоционально неустойчивый, для нас не приемлем тезис "цель ‑ ничто, движение – всё". Но беда в том, что и цели-то мы ставим нереальные, недостижимые. Именно поэтому у нас припадки бурного энтузиазма сменяются апатией, равнодушием, цинизмом, шараханиями от квасного патриотизма к безбрежному космополитизму, от богоискательства к атеизму и наоборот. Россия, по-моему, окончательно заблудилась в поисках своей национальной идентичности. Мы на каждом повороте истории остервенело уничтожаем то хорошее, что оставили нам предки и жадно, с какой-то детской непосредственностью приобретаем кучу пороков, ранее нам не свойственных; мы доверяем проводить над собой опыты даже не хирургам, а коновалам. Оттого и социальный иммунитет у нас хиленький. В итоге, вполне возможно, что совсем скоро очередной специалист по "социальной хирургии", склонившись над телом еще тёплой, но уже бездыханной России, бодро отрапортует: "Диагноз поставлен верно, операция проведена блестяще, к сожалению, больной скончался под ножом".

Тексты в разделе "Блоги" являются частным мнением авторов, а не редакционной позицией ИА "Взгляд-инфо".