Архитектор Саратова. Часть IV

"Взгляд-онлайн" заканчивает публикацию мемуаров профессора Российской академии музыки имени Гнесиных Марины Дроздовой, внучатой племянницы знаменитого саратовского архитектора Семена Акимовича Каллистратова (первая часть – 12.11.13, вторая – 19.11.13, третья – 26.11.13). Сегодня "Взгляд-онлайн" предлагает вашему вниманию завершающую, четвертую часть ее личных воспоминаний в нашей  новой рубрике "Мемуары".

Воспоминания Марины ДРОЗДОВОЙ

Часть 4.

15 июня 1950 года я записала в своем дневнике: "Выехали из Москвы в 11 часов. Места заняли верхние". В Новороссийск приехали только 18 июня. "Утром нас встретил дядя Сеня, – записала я, – и мы поехали к нему. Когда приехали, пошли смотреть сад. Я была в восторге. Садик небольшой. Из фруктов: абрикосы, яблоки, сливы, алыча, из ягод – крыжовник и черная смородина. Много цветов. Я сразу занялась садоводством". И неудивительно! Ведь у меня никогда еще не было "собственного" фруктового сада, где я могла бегать сколько угодно, рвать прямо с дерева абрикосы, сливы, могла даже самонадеянно вообразить, что занимаюсь "садоводством": поливать цветы, обрезать засохшие ветки! Это было как в сказке. В сад вели ступеньки: он был расположен чуть выше, чем полуподвальное помещение, которое осталось от разрушенного дома. Здесь мы и жили, в одной маленькой комнате, в которую вела крохотная прихожая, служившая одновременно и кухней. "Апартаменты" дяди Сени в то лето были еще менее комфортабельны: он жил практически в сарае, расположенном на несуществующей крыше нашего жилища, на уровне сада. Но, насколько я помню, никто из нас не тяготился такой жизнью. Напротив, все были крайне довольны.

Конечно, мы в первый же день побежали к морю. Просматривая сейчас свои летние записи, я с удивлением прочла: "Вечером пошли на море. Я ожидала увидеть открытое, безбрежное море, а мое впечатление получилось совсем иное. Небольшая бухта, воскресный день, много народа". И – приговор: "Море мне не понравилось". Очень скоро, так же, как и на Рижском взморье, я очень полюбила Новороссийскую бухту и купание в ее тогда еще чистых водах.

Но больше всего в это лето мне запомнилось – помимо райского изобилия сада и купания в море – то, что дядя Сеня приобщал меня ко всякой, казалось бы, не девичьей работе. Мы вместе построили из досок прекрасную просторную беседку в конце сада, где можно было отдыхать (мы соорудили два лежака), читать, писать. Он учил меня пилить, работать рубанком, забивать гвозди. Не знаю почему, но мне это безумно нравилось, и я старалась сделать все как можно лучше, чтобы заслужить похвалу. Потом мы цементировали разрушающиеся ступеньки, ведущие в сад. Он учил ухаживать за небольшим огородом. Все это для меня, городской девочки, гулявшей и игравшей в московском дворе на асфальте, не видевшей – в буквальном смысле слова – живой травинки, было чем-то сказочным, необыкновенным!

Но на первом месте у нас было дело. Как только мы приехали в Новороссийск, дядя Сеня повел меня к директору общеобразовательной школы, с которой он предварительно договорился о моих ежедневных занятиях на пианино – ведь я в этом году перешла в пятый класс Специальной школы-десятилетки имени Гнесиных. Пианино стояло в пионерской комнате, и мы с мамой регулярно по утрам ходили заниматься. Потом уже были пляж и плавание в море.

Нередко вечерами бродили мы по городу – все втроем или вдвоем с мамой. Она старалась восстановить в памяти старые улицы, находила знакомые дома, вспоминала далекие годы. Обычно очень скупая на воспоминания, мама здесь хоть немного рассказывала мне о своем детстве, о бабушке, которую я никогда не видела, обо всех моих греческих дядях и тетях. Я, как всякий ребенок, обожала ее рассказы.

Так радостно и беззаботно начавшееся лето закончилось очень печально, даже трагично… Сначала заболела я – подхватила где-то скарлатину, попала в больницу, где пролежала до самого конца августа. Карантин к тому времени еще не кончился, и нам не рекомендовали ехать в Москву. Мы задержались в Новороссийске до середины сентября. В новую школу я опаздывала… Но это были сущие пустяки по сравнению с тем, что ожидало нас в ближайшем будущем.

В течение лета мы постоянно переписывались с папой. Он отдыхал и работал в Доме творчества в Ольгино. Он знал, что у меня скарлатина, что я в больнице, и писал мне изумительно интересные, поэтичные письма, которые я бережно храню и часто перечитываю. В тот период он начал жаловаться на плохое самочувствие, на боли в желудке, писал, что почти ничего не может есть. После обследования, проведенного врачами Дома творчества, решено было отправить его в Москву в клинику. Диагноз был самый плохой, а по тем временам и безнадежный: рак желудка. Сделали операцию, после которой он промучился несколько дней и скончался.

Никогда не забуду день, когда пришла эта страшная телеграмма. Мы были в саду, и я услышала стук в калитку. Ничего не подозревая, я резво, вприпрыжку, сбежала вниз, чтобы посмотреть, кто пришел. Это был почтальон. Он протянул телеграмму и попросил расписаться. Развернув невзрачный клочок бумаги, я механически прочла две короткие фразы: "Анатолий Николаевич скончался 10-го. Похороны 13-го". В глазах потемнело, я испустила громкий вопль.

...Как поддерживал дядя Сеня маму и меня в эти первые минуты, часы и дни! Его трезвый ум, умение найти единственно верные и нужные слова, его сдержанный и мужественный характер, а главное – его безграничная любовь к нам помогли – особенно, конечно, маме – пережить этот удар. Помню, как дядя Сеня, видя, что мои глаза полны слез, брал меня за плечи, обнимал, крепко прижимал к себе, и мы долго ходили по саду. Он всячески старался утешить меня. И почему-то мы много пели с ним вместе, чудесные, неизвестные мне прежде песни. Пение создавало какое-то особое состояние, смягчая острое чувство отчаяния и безнадежности, окрашивая его в светлые, возвышенные тона. У дяди Сени был прекрасный слух и очень приятный голос. Особенно запомнилась мне красивая мелодия песни на печальные и возвышенные стихи Лермонтова: "Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит". Ее мы пели особенно часто.

Так закончилось лето 1950 года. Началась новая жизнь, без папы, в новой школе. В Новороссийск мы приезжали потом еще один, максимум два раза. К тому времени уже был построен дом. Он был невелик, но красив своей соразмерностью. На первом этаже – две уютных комнаты с кухней. Среди скромной, даже аскетичной меблировки можно было, тем не менее, увидеть несколько предметов из прошлой, саратовской жизни: пару тумбочек, бабушкину (!) большую кровать с высокими спинками, может быть, еще стул... В доме был и второй этаж – летняя мансарда. Там тоже, если мне не изменяет память, было две комнатки поменьше. Из одной можно было выйти на балкон, с которого открывался изумительный вид на море, на Новороссийскую бухту. Я любила сидеть там с книжкой.

С дядей Сеней мы встречались не только в Новороссийске. Он имел возможность приезжать в Москву, сначала полулегально, а после смерти Сталина уже вполне открыто. С каждым годом ему все труднее было оставаться одному в доме, справляться даже с немудреным хозяйством. Кроме того, конечно, тянуло к родным и близким. Поэтому позднюю осень и зиму он обычно проводил в Москве. Мы часто виделись. Бывало, он сам заходил к нам на Арбат – мы уже постоянно жили в своей квартире, вернее, комнате в большой коммуналке. Всегда вручал маме какую-то сумму денег. Жили мы после смерти папы более чем скромно. Часто шли в ход какие-то старые вещи, еще саратовской эпохи: например, из бывшего парадного пиджака дяди Сени мама шила мне осеннее пальто, казавшееся верхом элегантности.

Приходя к нам, дядя Сеня с удовольствием слушал мою игру, отмечая успехи. Но никогда не забывал с ностальгическим восторгом вспомнить, как замечательно играла Шопена или Скрябина Соня в их саратовском доме! Но все-таки чаще мы с мамой навещали его, а вскоре и я, став старше, самостоятельно отправлялась на Старопименовский. Должна признаться, что чаще всего эти визиты были необходимы мне: нередко я вынуждена была прибегать к помощи дяди Сени. Так как я училась в специальной музыкальной школе, львиная доля времени уходила на музыкальные предметы. На остальные уроки часто не было ни сил, ни времени. К тому же возникали иной раз трудности по математике или надо было быстро написать сочинение по литературе. Тут-то дядя Сеня был незаменим. Задачки и примеры – даже по алгебре – щелкались, как орешки. Идею сочинения и даже часть текста он проговаривал без запинки. У меня до сих пор сохранилось несколько сочинений "ученицы 6-го класса музыкальной школы Марины Дроздовой", написанные под руководством дяди Сени: Характеристика Павлуши – "Бежин луг" Тургенева, "Чапаев в бою", "Переживания Николеньки Иртеньева в грозу". А когда в десятом классе у нас появилось черчение, и нам задавали начертить тушью рейсфедером довольно сложный орнамент – тут уж дядя Сеня творил чудеса! Мне, да и никому из моих соучеников, такое и не снилось. За все эти задания я получала неизменные пятерки. Но удивительно, что наш добрейший учитель рисования и черчения Борис Эмильевич никогда не высказывал ни малейших подозрений или сомнений по поводу "моих" ослепительно совершенных работ!

Не помню точно год – я была уже достаточно взрослой девочкой, старшеклассницей – дядя Сеня серьезно заболел. Врачи констатировали рак прямой кишки. Необходима была операция. Его положили в больницу, которая находилась где-то за Соколом, в Покровско-Стрешневе. Помню это, так как уже самостоятельно ездила туда несколько раз навестить его. Операцию дядя Сеня перенес хорошо, стал быстро поправляться. Он мужественно приспосабливался к новым условиям жизни: ему сделали отвод. С этим он прожил еще добрые пятнадцать лет. Дома часто говорили, что, вероятно, диагноз был ошибочным и можно было не делать этого отвода. Но – что сделано, то сделано. Дядя Сеня никогда не жаловался, только всегда строго соблюдал определенную диету, чтобы не перегружать кишечник.

Шли годы. Я взрослела. Мой любимый дядя Сенечка старел. Настал момент, когда ему стало трудно приезжать в Москву. Он безвыездно жил в Новороссийске. Находили каких-то женщин, которые ухаживали за ним, готовили, убирали. Иногда Наташа в зимние месяцы ездила к нему. Увы, ни я, ни мама не могли принять участие в этом: я училась, мама не хотела оставить меня одну... Но что было всегда – это переписка. То была эпистолярная эпоха, все писали друг другу. Я с детства обожала писать письма, и, по всеобщему признанию, мне этот жанр удавался. В письмах к дяде Сене я старалась как можно подробнее и красочнее описать нашу с мамой жизнь, чтобы порадовать его. Он тоже до конца дней писал – помимо писем, вел дневник своих невеселых размышлений о состоянии современной архитектуры. Письма его всегда содержали целый ряд полезных нравоучительных советов. При этом с высоты своего возраста – а он дожил до 93-х лет, сохраняя абсолютно светлый ум и прекрасную память, – в каждом из нас он видел своих детей.

Мне очень горько признаваться в том, что последние годы жизни дяди Сени, когда он наверняка особенно нуждался в реальных проявлениях нашей к нему любви, ни я, ни мама не оказывали ему должного внимания. Причин, конечно, можно назвать немало: три года я работала по распределению в Брянске, затем – замужество, рождение ребенка... Когда дядя Сеня умер, моему сыну едва исполнилось два года. Мама всегда была очень слабого здоровья, самостоятельно никуда не ездила. Так или иначе, мы не были с ним в его последние месяцы, не присутствовали при его кончине и не хоронили его. С ним была Наташа.

Сознавать это очень больно. Но из песни слова не выкинешь.

Дядя Сеня живет в памяти сердца, рядом с мамой и папой, как самый близкий и дорогой мне человек. Он стал так же близок и дорог всем членам нашей большой семьи, о нем знают все наши друзья, мы постоянно упоминаем его имя, говорим о нем. Это отнюдь не преувеличение, и объясняется очень просто. Помимо памяти сердца, слишком многое напоминает о нем. Мы живем в окружении вещей, принадлежавших дяде Сене. На стенах висят картины из его коллекции, на саратовских тумбочках стоят скульптуры, мы едим из посуды, которая была вывезена в свое время из Саратова, в комнатах стоят сохранившиеся кресла, письменный стол, посудный шкафчик. Все это распределено между нашими детьми, все это видят и наши внуки. Многие вещи живут со мной всю жизнь, так как они всегда были в нашей с мамой комнате. Когда в 1965 году (дядя Сеня еще был жив) родился мой сын Володя, первой колыбелью ему служили два саратовских кресла, составленные вместе. Большая часть вещей оказалась у нас после смерти Наташи. Последние три года она жила в нашей семье и умерла на руках моего сына Володи, который к тому времени стал священником, отцом Владимиром, и служил в храме Святителя Николая в Хамовниках. Мы с мужем работали тогда за границей, на Тайване.

Естественным образом все вещи, которые Наташа хранила в неприкосновенности, перешли к нам. Относясь к этому фамильному наследию крайне бережно и трепетно, мы, тем не менее, вместе с нашими детьми и внуками пользуемся всеми вещами: любуемся картинами, в праздничные дни ставим на стол красивую старинную посуду, не забывая сказать: "Это все от дяди Сени!". Дядя Сеня всегда с нами, так же, как и моя мама, Софья Владимировна, как и Наташа, Коля, их мама, Евгения Владимировна, и все наши почившие родные.

Дядя Сеня сам "позаботился" о том, чтобы не быть забытым.

Окончание. 

Первая часть  мемуаров  опубликована 12.11.13,

вторая часть мемуаров – 19.11.13,

третья часть мемуаров – 26.11.13.

На фото:

Собственный дом в Новороссийске (1950-е).

Страницы рабочего дневника (Саратов, 1914 г.).

С.А. Каллистратов (саратовский период).

Подпишитесь на наши каналы в Telegram и Яндекс.Дзен: заходите - будет интересно